Неточные совпадения
Его
посадили в грязную
камеру с покатыми нарами для троих, со сводчатым потолком и недосягаемо высоким окошком; стекло
в окне было разбито, и сквозь железную решетку втекал воздух марта, был виден очень синий кусок неба.
Проходя назад по широкому коридору (было время обеда, и
камеры были отперты) между одетыми
в светло-желтые халаты, короткие, широкие штаны и коты людьми, жадно смотревшими на него, Нехлюдов испытывал странные чувства — и сострадания к тем людям, которые сидели, и ужаса и недоумения перед теми, кто
посадили и держат их тут, и почему-то стыда за себя, за то, что он спокойно рассматривает это.
Василий знал ту верхнюю
камеру,
в которую его
посадили.
На другой день Василий сделал, как хотел. Он стал жаловаться на хлеб, что сыр, подбил всех арестантов звать к себе смотрителя, заявить претензию. Смотритель пришел, обругал всех, и узнав, что затейщик всего дела Василий, велел
посадить его отдельно
в одиночную
камеру верхнего этажа.
Довольно спокойно пришел юноша
в карцер и сам себя
посадил в одну из трех
камер, за железную решетку, на голую дубовую нару, а карцерный дядька Круглов, не говоря ни слова, запер его на ключ.
— Ну, меня не
посадят ни
в долговое, ни
в тюрьму! — отвечал на это камер-юнкер и засмеялся.
За столом хозяева
посадили Екатерину Петровну по правую руку самого амфитриона [Амфитрион — гостеприимный хозяин (греч.).], а по левую он, злодей, пригласил сесть пани Вибель, которая на такую честь, кажется, не обратила никакого внимания и весь обед занята была сравнением фрака Аггея Никитича, еще прошлой зимой сильно поношенного, с фраком мизерного камер-юнкера, который у того, по начавшей уже проникать
в Россию моде, был очень широкий, но вместе с тем сидел на нем складно.
После приговора осужденных не
посадили вместе, как предполагала Ковальчук, а оставили каждого
в своей одиночке; и все утро, до одиннадцати часов, когда пришли родители, Сергей Головин шагал бешено по
камере, щипал бородку, морщился жалко и что-то ворчал.
Но Янсон уже замолчал. И опять его
посадили в ту
камеру,
в которой он уже сидел месяц и к которой успел привыкнуть, как привыкал ко всему: к побоям, к водке, к унылому снежному полю, усеянному круглыми бугорками, как кладбище. И теперь ему даже весело стало, когда он увидел свою кровать, свое окно с решеткой, и ему дали поесть — с утра он ничего не ел. Неприятно было только то, что произошло на суде, но думать об этом он не мог, не умел. И смерти через повешение не представлял совсем.
Там меня
посадили в общую
камеру в так называемой «содержающей» (тюрьма, назначенная для приговоренных на сроки к тюремному заключению).
Вместо того, чтобы
посадить его
в общую «дворянскую
камеру», его засадили
в «секретную», помещающуюся
в одной из башень, куда
сажают только политических преступников.
После кинбурнской победы, оправившись от ран, он пишет: «Будь благочестива, благонравна, почитай свою матушку Софью Ивановну, или она тебе выдерет уши и
посадит на сухарики с водицей… У нас драки были сильнее, чем вы деретесь за волосы, а от пули дырочка, да подо мною лошади мордочку отстрелили, насилу часов через восемь отпустили с театра
в камеру… Как же весело на Черном море, на Лимане: везде поют лебеди, утки, кулики, по полям жаворонки, синички, лисички, а
в воде стерляди, осетры — пропасть».
— Я тебя арестую. Староста,
посади его
в камеру при сельском управлении под строгий караул. Завтра утром приведешь его сюда, получишь бумаги за караулом на подводе отправишь
в город —
в острог.
Здесь же,
в киевской тюрьме, Николая Герасимовича
посадили в какую-то грязную, вонючую
камеру, где кроме нар никакой мебели не было.